«У россошанского пожарного одновременно зацвели больше 200 кактусов», — сообщает региональное СМИ. На фотографии их, скорее, около двух тысяч, целые квадратные метры. Пожарный рассказывает, что все это вегетативные потомки одной-единственной найденной на улице особи (фактически клоны). Размещаются они в пожарной части, и, кажется, условия там так себе: стволы кактусов закручены, количество ребер на стволе скачет, форма то гребневидная, то ровная. С точки зрения коллекционера это испорченный материал. Для меня эти несоразмерно многочисленные вариации на тему двух-трех параметров поучительны и вдохновляющи.
* *
*
Кактусовых насчитывается около трех тысяч видов, к которым добавляются еще сотни вариаций и морф, природных и выведенных селекционерами. Огромное разнообразие форм сводится к перебору сочетаний всего нескольких параметров: форма стебля, количество и геометрия ребер (сосков), количество и геометрия колючек, опушенность.
Радиолярий один только Геккель лично описал 3500 видов. Планктонные морские организмы амебоидного типа, но с удивительными, изысканными, сложными скелетами. Необозримый ряд структур, созданных из ограниченного набора элементов.
Систематические коллекции раковин моллюсков (продолжая морскую романтику) аптекарь Себа по моде своего века инсталлировал в зрелищные орнаменты или даже фигуративные сюжеты. Он хотел подчеркнуть гудящую привлекательность этого морфологического зрелища.
Или ближе к обыденности: последние два года осенний сухостой степи кажется мне важным. Колючки и грани разнообразных «репейников», плодоносы, соцветия, сами плоды, став мертвыми, делаются нагляднее, просторнее, интереснее, чем в вегетативном состоянии. В отличие от книжных иллюстраций или коллекций в ботаническом саду они не собраны в кучу — смотреть и удивляться легче.
Совсем наглядно: на полке лежат два кустистых лишайника. У одного веточки миниатюрные, филигранные, образуют пористый губчатый массив, очень графичные. У другого ветки плоские, крупные, жадные, неупорядоченные, сексуальные. Всего два образца, но очевидно, что можно выдумать еще пару сотен, незначительно изменяя исходные параметры.
Это примеры особого зрительного опыта, особого типа наблюдения, порождающего особые познавательные задачи.
* *
*
Пояснением может быть заочный спор Геккеля и Томпсона по поводу радиолярий: причин и механизмов разнообразия форм их скелетов.
Геккель крайне противоречив для мониста.
Как и другой апостол теории эволюции, Гексли, он дарвинистичнее самого Дарвина. В каждом микроскопическом кремниевом лучике он видит (Томпсон называет это актом веры) исторический результат естественного отбора. Каждая уникальная черта каждого из описанных лично им тысяч видов адаптивна (как именно — Геккель мог только предполагать).
Эволюционен и общий «тип» радиолярий — это один из вариантов того, как природа перебирает способы организовать жизненную единицу через симметрии, полюса, «кристалличность». Это эволюция уже недарвиновского типа, это что-то пифагорейское.
Удивляясь тому, что крайне примитивный комок протоплазмы выстраивает настолько сложные геометрии, Геккель восклицает, что душе (материалистической) радиолярий свойственно, видимо, некое чувство пространства и формы.
И, конечно, все детали формы наследуются буквально.
Будучи автором слова «экология», Геккель не мыслит своих радиолярий как нечто самодостаточное. Он понимает, как неразрывно слияние амебоидного простейшего, кусочка слизи, со средой. Он как никто другой знает, насколько сильно эта живая субстанция встроена во всеобщие физические закономерности1.
Томпсон намного монистичнее Геккеля. Математик, биолог, переводчик Аристотеля, он выстроил и тщательно обосновал прекрасную теорию морфологии живых тел. Отказываясь прибегать к биологической адаптации в качестве причины и механизма, иронически заключая в кавычки слово «вид», крайне сомневаясь в детальном наследовании фенотипа (менделизме), он объяснял формы организмов через динамическое взаимодействие растущей плоти с физическими силами. В зависимости от масштаба органической единицы это может быть гравитация, поверхностное натяжение, броуновское движение, осмос и многое, многое другое.
«Форма объекта есть диаграмма силы». Вклад биологии в развитие объекта в томпсоновской морфологии — это разная скорость роста по разным векторам, выбор строительного материала (кальций или кремний), параметры обмена веществ — вот и все.
Отсюда и сравнение радиолярий со снежинками. Все бесконечное разнообразие их форм — это различные комбинации ограниченного набора физических параметров и обстоятельств, которые Томпсон досконально разбирает для всех возможных ситуаций.
Никакого дополнительного смысла в этой россыпи форм, по Томпсону, быть не может. Те же метаболические и физические ситуации вылепливали те же формы скелета лучевиков (или кого угодно другого в тех же обстоятельствах) двести миллионов лет назад. Птеродактиль летал не хуже альбатроса и т.д.
Шотландский автор скромно отмечает: «После всего вышесказанного я начинаю терять веру в три тысячи видов геккелевских радиолярий».
* *
*
В поле нашего опыта попадает ряд форм, образов.
Этот ряд очень велик, но при этом значительная его часть может быть воспринята одновременно (коллекция, архив, ландшафт).
Ряд состоит из взаимопереходов вариаций, строящихся на изменении нескольких параметров.
(Поэтому легко моделируется в компьютерной графике, к примеру).
Злаковые, бабочки, жуки, кактусы, галька на пляже, лесные деревья, орхидеи. Экзотическое, конечно, будоражит сильнее. Заранее опознанное в качестве искусственного (сорта тюльпанов) не срабатывает.
«Красота форм в природе» Геккеля — способ освежить этот опыт.
Книга будоражит и несколько раздражает.
Визуальная композиция провоцирует на построение гипотез, поиск разгадки, требует насыщения и пресыщения зрительного поля.
Отсюда страсть морфологических коллекционеров и классической описательной таксономии с ее названиями для каждой щетинки каждого членика каждой лапки жука.
Отсюда наслаждение селекционеров «параметризмом» материала.
Отсюда провал древовидной систематики — для такого материала гораздо больше подходят матричные классификации перипатетиков.
Отсюда бесконечные и неуместные объяснения, как именно каждая из колючек трех тысяч видов кактусов помогает растению преуспевать на горном склоне или травянистой равнине.
* *
*
Важное условие: ряд форм должен быть целен. Не должно быть пробелов.
Тогда возможно охватить всю совокупность образов целиком, перемешивать и перестраивать ее под закрытыми веками, вращать поверхность замкнутой сферы.
Об этом прямо говорит Томпсон (и Аристотель): его морфология не способна преодолеть разрыв между позвоночным и радиолярией.
Тип и пратип немецкой натурфилософской морфологии, общий предок филогенетики, — это как раз попытки связать изолированные, самодостаточные морфосферы.
Гениальное провидение Сент-Илера о наличии общего типа позвоночных и беспозвоночных обретает доказательное подкрепление только сейчас. В начале XIX века это был неудавшийся прыжок через морфологическую бездну.
Морфосфера — это ламарковская непрерывная группа органических тел. Внутри нее действительно глупо выделять виды. Внутри нее нет промежутков. Она сомкнута2.
* *
*
Важный урок Томпсона: морфосфера не просто замкнута в себе. Ее ребра демонстрируют векторы изменения параметров, вершины — сочетания этих параметров (морфы). Но это не идеальная конструкция на черном фоне: она сцеплена со средой. Движение форм, остановки — это и есть непосредственный след среды3.
Морфосфера примыкает к среде.
В любом случае важна эта теснота. Теснота непрерывного ряда образов, теснота сближения со средой.
Если уж отгрыз и проглотил кусочек морфосферы — считай, ты получил ее всю.
Что с ней делать?
* *
*
Можно пофантазировать: человеческое существо, выращенное как охотник (собиратель), как лесной житель, причастно к нескольким морфосферам сразу. Оно знает их, владеет ими, может лихо вертеться внутри, как циркач мотоциклист в гигантской железной клетке. Или, наоборот, оно намотано на их шипастые поверхности.
В книжке «Растения для туристов» в главе про определение времени суток я нахожу примерно сто советов. Их могло бы быть гораздо больше — хоть про каждый орган каждого растения.
Наш воображаемый охотник, конечно, все это знает. Но знает не как Геккель («цветок открывается в такой-то час, потому что…»), а, скорее, как Томпсон или как собака.
* *
*
Отечественный палеоботаник Красилов писал, что мышление собаки метафизично.
Я буду, подобно Геккелю, говорить «душа», чтобы не споткнуться о нейропсихологию.)
Итак, душа собаки успешно формирует сложные представления о комплексах явлений, связей, пространств. Но между узлами этого представления нет причинно-следственных связей, рациональных или магических. Там черные ящики, «что-то» — в общем-то, неважно, что.
Представим, что воображаемое человеческое существо-лесовик владеет морфосферами леса примерно так же: имея их в душе, сорасполагая в себе, не нуждаясь в схемах взаимодействий, расписанных на сотнях страниц.
При чем здесь Томпсон?
Все свои примеры он разбирает крайне дотошно, оговаривая и объясняя все исключения, отклонения, параллели и т.д. Благодаря стройности и легкости его мысли выстраиваемая им картина мира не просто убедительна. Она полностью переписывает восприятие живых тел, меняет зрение, чувство формы, ощущение массы и напряжения.
Томпсон вкладывает в душу внимательного читателя несколько морфосфер и заставляет с ними примириться.
Замечу, что это возможно благодаря тому, что все томпсоновские объяснения — математические. То есть являются попросту незамет ными звеньями собачьей метафизики. Морфосферы сохраняются целыми и невредимыми внутри этих описаний.
* *
*
Другой случай: геоботаника гумбольдтовского образца была поэтичной дисциплиной. Точные описания организовывались в теорию благодаря крайне вольным фантазиям.
Попытка привести эту романтическую науку к объективности в отечественной школе была предпринята Раменским: с упованием, как и следует, на математические методы.
Источником сырых данных для матобработки служил специально разработанный «проективный метод учета растительности», опирающийся на формализованные методики, вспомогательные инструменты, но по своей сути совершенно глазомерный.
Это было требование профессии. Советский геоботаник стремился по растительному покрову дать сведения о состоянии почвы, вод, климата, потенциальной вегетативной продукции луга и т.д. Геоботаников мало, лугов и лесов много: приходится разрабатывать относительно быстрые глазомерные методы, несколько теряя в точности.
Описываемое Раменским практическое применение проективного метода возвращает нас к гипотетическому лесовику. Геоботаник настолько усваивает вспомогательные техники, что уже после беглого взгляда способен сказать очень много о наблюдаемом ценозе, соединяя воедино знание важных факторов, вторичных и мелких факторов, взаимосвязи факторов и собственный опыт насмотренности.
Морфосферы растительных сообществ, пройдя через математическое изучение, становятся частью его зрячей души.
Правда, как отмечает Раменский, после зимы глазомер приходится освежать и перенастраивать. Это плата за искусственные методы усвоения морфосфер4.
* *
*
Колючий осенний сухостой, который так меня тревожит.
Ребристые острые стебли вырезали во мне место под свою морфосферу. Это не отращивание нового органа. Это изменение устройства души в целом.
Структуры репейников, слегка и бесконечно отличающихся друг от друга, накладываются друг на друга: внутренний, уже неостановимый поток. Еще не увиденные мной уже хорошо знакомы и близки, а однажды запечатленные — волнуют и не дают покоя.
Собачья наука: если я поглощаю морфосферу радиолярий, я прирастаю душой радиолярии, той, что обладает особым чувством формы и пространства.
Это холодное, отстраненное, прозрачное (хотя и волнующее) дело. Больше всего напоминает работу графического процессора, обрабатывающего, анализирующего и генерирующего образы. Очевидно, что жизнедеятельность морфосфер и переработка их в душе обеспечиваются одними и теми же потоками.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. ^ Удивительно, как современные авторы всю эту веселую сумятицу необоснованных взаимоисключающих суждений маркируют «мрачным тевтонским телеологизмом», записывая, таким образом, Геккеля в известную породу плохишей.
2. ^ Следовательно, говорим: морфосфера кактусовых, морфосфера бабочек, морфосфера ковыльной степи, морфосфера моллюсков, морфосфера плодов. Старые «естественные» классификации очень часто строились на морфосферах, как на очевидном базисе — поэтому у нас есть имена для многих из них.
3. ^ Поэтому, конечно, ряды форм, очищенные от среды, — в виде иллюстраций или сухих коллекций — это не весь опыт. Немного живых кактусов, соединенных хотя бы с одним параметром (потоком света) лучше, чем самый обширный гербарий.
4. ^ Важно сказать: усвоение морфосферы не имеет никакого отношения к мистическим трансам, визионерству и другим особым практикам.